Каков мир, такова и живопись
В Русском музее (Петербург) до 15 июля будет проходить выставка Петра Кончаловского «К эволюции авангарда». Наименование выставки полностью соответствует представленному — 93 картинам и графике из коллекций Русского музея, Третьяковки, фонда Петра Кончаловского и частных собраний.
Живописец Петр Кончаловский появился в семье переводчика и издателя Петра Кончаловского во второй половине 70-ых годов девятнадцатого века. молодость Петра — это увлечение французским мастерством, Сезанном, Ван Гогом. Это фантастически портреты и радостные натюрморты, написанные импрессионистическими жирными мазками.
Это необычные дышащие сказочной весной «Ирисы», это версальские плющи, вызывающие чувство запахов ветхого парка. Это морские французские пейзажи с изумрудной водой, где запах мира передан во всю мощь…
Но была и Российская Федерация с ее мостами, березами, зданиями в глухой провинции и вечной тоской. Размах крыльев живописца той поры — неординарный.
В то время, когда он пишет простые вещи — лимоны либо редиску, то его редиска очень чувственная, ласковая редиска с белыми хвостами. А лимоны как словно бы вылезают с холста со своей угреватой кисло-пряной сочностью.
В 1911 г. Петр Кончаловский делается основателем и идеологом общества молодых хулиганистых живописцев «Бубновый валет». Живописцы отворачиваются от безрадостного реализма, они смело втягивают в собственную эстетику нарядность лубка, храбрую простоту лавочных вывесок, цветастость и импрессионистическую воздушность.
На автопортретах той поры Петр Петрович — самоуверенный успешный преобразователь, практически Петр Первый мира мастерства. Но в озорном зеленом галстуке.
Женой Петра Кончаловского была дочь известного русского живописца Василия Сурикова. На больших монументальных автопортретах с детьми и женой мы видим мужчину — властелина гармонии с миром, отца патриархального классического семейства.
Супруга Ольга Васильевна — это настоящая супруга, не красивая женщина, не дистрофичная богемная истеричка, а по-матерински подрасплывшаяся дама с верными глазами. Дети — также крепкие, яркоглазые, сбитые для надежной полноценной судьбы.
Эта тяга к яркости бытия и необычайной крепости особенно видна в работах Кончаловского испанского периода. В том месте царят въедливые солнечные краски, в то время, когда тёмное — темнее не бывает, белое — белее не бывает, и все это сцеплено словно бы идущим из глубин цвета зеленым…
В годы революции полотна Кончаловского становятся совсем «сезаннистыми» и кубистическими, словно бы сама плоть мира претерпевает почва- и воздухотрясения. Все сорвано, смещено, наползают тектонические складки друг на друга.
И следующий зал — словно бы второй живописец. С 1917 г. Кончаловский, как и все авангардисты, принимает революцию, сотрудничает с Моссоветом.
Еще дышит полной грудью шикарный «Мир мастерства», еще собраны воедино все соки ветхой истонченно-России и декадентской России новорожденной, весенней, сохраняющей надежду на все самое красивое и утопическое. Но что-то случилось.
Необычны монументальные полотна новгородского цикла. Вместо творчества богемного интеллектуала, обитателя мира, мы видим мироощущение какого-либо другого человека.
Огромные картины с изображениями крестьян похожи на заказные работы советских живописцев для украшения стен вокзалов. Куда-то уплывают восторг и смачность перед диапазоном мира.
Рыбаки с озера Ильмень плавают по какой-то совсем уж фантастической сиренево-радужной воде, один из них упертый заскорузлый собственник-брюнет, второй — славянский блондин с бородой. И все как будто бы бы подернуто флером советской сталинской сладкости.
Эта сладкость — таковой необычный «гламур» периода развитой советской империи — в работах Петра Петровича все увеличивается.
Изменится отношение живописца к обнаженным телам. Вместо тел занимательных, раскованных — происходит воспевание тел простолюдинских, пролетарских. Какая-то обнажённая, плохо раскормленная блондинка смотрится на собственный личико прислуги в антикварное зеркало…
Поражает картина «Полотер» 1946 года. Полотер в красных штанах выглядит как будто бы древний всевышний с закрученными узлом ногами, это Геракл в плену у Омфалы, какое-то испытание и странное послушание неимоверного красавца унизительной полотерской должностью.
Мне показалось, что в этом образе Кончаловский передал трагизм русской революции, унижение алого цвета и красных совершенств.
Шедевры позднего Кончаловского, взявшего в 1942 г. Сталинскую премию, а скоро ставшего и академиком Академии художеств СССР — это портрет Алексея Толстого и пейзаж «На полдни». Алексей Толстой, русский аристократ, блестящий автор, превратившийся в надменного официозного индюка в галстуке, сидит на фоне древесных досок, на столе перед ним красивый древний штоф и мясо — громадный окорок с отрезанными лиловатыми ломтями.
Изображение красноречивее всяких слов. Огромный пейзаж 1947 г. со ветхими дубами, водой и благостной речкой, пронизанной солнцем, в которой равняется приятно купаются упитанные коровы и голые мальчики, — это апофеоз утопии.
Весьма хочется в эту речку, под эти друидские дерева, весьма хочется, дабы соединились совместно — чистая, возделываемая человеком природа, дружба людей и коров, уважение к ветхим деревьям и юной людской жизни…
Такая вот эволюция авангарда. Кончаловский сказал, что «живопись — это нужная принадлежность мира». Каков мир, такова и живопись.
Что ж, Петр Кончаловский был верен изменяющемуся миру.
Михаил Делягин о роли общаков в работе ЦБ
О ЖИВОПИСИ… Для того чтобы ВЫ ЕЩЁ НЕ ВИДЕЛИ!
