Отдаленный восток
Постоянные читатели «АН» уже привычны с творчеством писателя Андрея Геласимова (№ 13 (504) от 7 апреля 2016). Сейчас мы предлагаем вам отрывок из нового романа популярного прозаика, посвящённого адмиралу Геннадию Ивановичу начальнику – и Невельскому вдохновителю Амурской экспедиции, чуть более 100 лет назад занимавшейся изучением, подготовкой и освоением присоединения к Российской Федерации большую территорию на Дальнем Востоке.
«В силу продолжительной работы на судах Балтфлота в ближайшем окружении князя Константина, что был выяснен императором в моряки ещё в пятилетнем возрасте, Геннадий Иванович Невельской привык встречать в собственной повседневной жизни людей, облечённых самым высоким положением в России. Практически все эти люди, как он успел подметить ещё в самые ранние годы офицерской работы, отличались той либо другой странностью, а кое-какие из них – сходу двумя, в противном случае и тремя.
Другой не отвечал на приветствие, в случае если здоровался с ним человек с рыжими волосами. Второй, поднимаясь по трапу, намеренно не наблюдал себе под ноги, отчего обязательно запинался и довольно часто бывал ограждён от падения только тем, что вахтенный офицер знал об данной его особенности и держал наготове свободного матроса.
Третий не переносил, в то время, когда к нему приближался кто-нибудь из нижних чинов, чего не всегда возможно было избежать при законной тесноте на палубе армейского судна. Аналогичных странностей было не счесть, и отличались ими, в большинстве случаев, особы вправду большого ранга.
Вспоминая иногда в часы томительных ночных вахт о причине такового совпадения, Невельской неспешно заключил , что все эти сановники, царедворцы и адмиралы получали завихрения и свои причуды под грузом той самой власти и той самой ответственности, которая эполетным золотом лежала у них на плечах. Тяжесть эта, "Наверное," давила на них очень, а потому легко не свихнуться, не тронуться самую малость умом было для них нереально.
Единственным при всей полноте власти, кого участь эта обошла стороной, оставался сам Константин. Могущество, практически вседозволенность, право решать людские судьбы, казалось, никак не поменяли его сперва детской, а позже юношеской природы.
В отличие от большинства придворных его отца, он оставался полностью обычным человеком. Вне парадной обстановки Константина нереально было бы отличить от любого другого мальчика его возраста, образования и того же круга жизненных заинтересованностей.
Масса власти, которою он владел, не смогла раздавить его, по причине того, что ему не нужно было привыкать к ней.
– А согласитесь, Геннадий Иванович, что вы однако опасаетесь погибнуть, – сообщил Константин, глядя на четырёх забавных поросят, носившихся в дощатом загоне на нижней палубе.
– Вы за этим ко мне спустились, Константин Николаевич? Дабы о смерти поболтать?
– А из-за чего нет? У вас так как всё равняется сейчас большое количество свободного времени появилось.
Невельской разрешил себе нахмуриться. Тут, в полутьме трюма, это вряд ли было заметно.
По окончании происшествия в Лиссабоне его вправду отстранили от некоторых привычных обязанностей на судне, не смотря на то, что Константин уверял, что ни словом не обмолвился адмиралу об этом случае.
– Смотрите, у них уши как паруса! У этого стаксель, а вон тот кливера распустил как на бушприте…
И все они будут съедены.
– Так совершенно верно. Причём с превеликим наслаждением, Ваше Императорское Высочество.
– Так что же вы думаете о смерти? – выпрямился Константин. – У меня осталось чувство, что в том месте, в Лиссабоне, вы никак не испугались. Но так как этого не может быть. Согласитесь, что вам также сделалось не по себе.
Лишь вы виду не подали.
– Не подал, – кивнул Невельской. – Не положено.
– Но сами-то испугались?
– Никак нет.
– Да киньте вы данный тон, прошу вас, – на лице князя мелькнула обиженная мина. – Я так как серьёзно вас об этом задал вопрос. Мне принципиально важно.
Вы осознаёте?
Невельской пристально взглянуть в глаза парне и не заметил в них ни тени насмешливости. Тот в действительности пробовал решить для себя приступивший к нему глубочайший вопрос.
– Прекрасно, – набрался воздуха Невельской. – Но ответ может показаться вам продолжительным.
– Не томите, Геннадий Иванович. Либо вы себе цену набиваете?
– Нет, – нормально пожал плечами тот. – Легко нужно будет рассказать вам об одном боцмане.
– Боцмане? – удивлённо поднял брови Константин.
– Да. Он служил с нами на фрегате «Беллона». Вам тогда было, думается, девять лет.
Андрюшкин его фамилия. Быть может, вы его не забывайте.
У него вот тут, – Невельской указал на правую сторону собственной шеи, – была татуировка. копьё и Небольшой тритон.
– А! Конечно же, не забываю, – парень кроме того всплеснул руками. – Он драться весьма обожал.
– И это также.
– Ну? А из-за чего вы про него внезапно заговорили?
– У него был наилучший ответ на ваш вопрос.
– По поводу страха?
– Совсем правильно. Боцман Андрюшкин с фрегата «Беллона» разгадал смерти и тайну жизни.
парень помолчал, легко хмуря брови, а после этого обиженно вздёрнул подбородок:
– Это вы меня на данный момент дразнить изволите?
– Кроме того в мыслях не было, Ваше Императорское Высочество.
Боцман Андрюшкин, служивший на «Беллоне», а до этого на легендарном «Азове», отличался не несложным равнодушием к смертной казни, а каким-то отчаянным к ней презрением. В самый лютый шторм он гнал матросов на ванты так остервенело и без того бессердечно, как словно бы специально ожидал этого и как словно бы со смертью у него были собственные незакрытые счёты, а матросскими судьбами он просто желал расплатиться с ней.
Наряду с этим ни одна душа на борту не имела возможность обвинить боцмана в неуважении к смертной казни. Наоборот, стоило на фрегате объявиться покойнику – из-за холеры либо какой-нибудь второй корабельной напасти, – Андрюшкин пуще всех следил, дабы всё было сделано по чину.
Матросы его опасались, офицеры не обожали. Не обращая внимания на то что боцман он был исправный, не обожать его у офицеров имелись особенные обстоятельства.
В двадцать седьмом году, в то время, когда он служил на «Азове» и в то время, когда русская эскадра отправилась вести войну за свободу греков с османами и египетским Ибрагим-пашой, по пути в Наваринскую бухту с мачты сорвался матрос. Мичман Домашенко, сменившийся лишь с вахты, заметил мелькнувшее за окном его каюты тело и, как был, в это же окно с огромной высоты, не думая, прыгнул за борт.
Не будь ему всего девятнадцать, он бы, возможно, всё-таки мало поразмыслил, но в таких радостных летах человеколюбие ещё очень сильно переплетается с наглостью, и мичману показалось, что он превозможет, что он сладит, преодолеет. Но он не превозмог.
Шлюпка с теми, кто торопился им на помощь, из-за волнения и шквального ветра подошла через чур поздно. Оба моряка негромко легли на гостеприимное дно совсем неподалеку от Сицилии.
На «Азове» по усопшим печалились и в матросском кубрике, и в офицерской кают-компании. Один лишь Андрюшкин не горевал.
Собратьев по нижней палубе он уверял, что в смерти плохого ничего нет, а напротив – это жизнь испытывает человека страданием и всевозможными гадостями. Беды все, согласно его точке зрения, происходили по обстоятельству отдельности одного человека от другого.
Стоит человеку появиться, вычислял Андрюшкин, и вот он уже – «сам», вот он уже – «я», и никуда от этого «я» бедному человеку не деться. Исходя из этого любой на белом свете за себя, и никто ни с кем договориться не имеет возможности.
– Вот забери хотя бы каплю, например, – толковал он перед притихшей, насупившейся толпой из пяти матросов. – Она до тех пор пока в море – она же не знает, что она капля. Думает так как, возможно, что она, брат, и имеется море.
И хорошо ей морем-то быть. Оно ж вон какое, краёв ему не видно. А позже её раз – ветерком либо веслом в том месте на палубу, и вот она уже всё – отдельная, осознаёшь. Лежит, на солнце блещет, в голову себе большое количество чего берёт.
Думает, наверно, ишь я какая, переливаюсь, красоты во мне пудов не измерено. Вот так и человек – забрал себе и появился. Также отдельным стал. Но капля – она так как и имеется капля. Палубу ветром обдуло – и нет её.
Всё – высохла, испарилась.
Тем из матросов, каковые аллегорий его не осознавали, Андрюшкин уже прямо разъяснял, что смерти опасаться не нужно, а вдруг кто-то по глупости в непонимании собственном упорствовал, он просто бил его кулаком по лицу.
Со временем через офицерских вестовых эта необычная философия просочилась до кают-компании, но и в том месте её никто очень не оценил. Мичмана Домашенко на «Азове» обожали, а по окончании его самоотверженного поступка около памяти о нём сложился до известной степени культ. парня всем было жалко до слёз, и поэтические рассуждения одного из нижних чинов не нашли поклонников среди тех, кому вот-вот предстояло вести команду в тяжёлое сражение. Матросы же за спиной у Андрюшкина кратко и светло говорили про него:
– Гадина.
Через месяц по окончании смерти двух моряков у Сицилии русские суда в составе объединённой с французами и англичанами эскадры приняли весьма неравный бой в Наваринской бухте, и в самый критический момент Андрюшкин уберёг целый «Азов» от поражения как раз вследствие того что не ставил смерть ни во что.
Русский флагман, стоя правым бортом к неприятелю, принимал пламя сходу пяти турецких и египетских фрегатов. Обрушившийся на правый борт «Азова» шквал ядер, картечи и книппелей повредил лафеты сходу у трёх орудий.
Пушки эти прекратили откатываться вовнутрь нижней палубы и замерли стволами наружу. Зарядить их для нового выстрела не было никакой возможности. «Азов» утратил важную часть огневой мощи с правого борта.
Разворачиваться к сопернику левым бортом означало при этих условиях погубить корабль. Османы за время для того чтобы маневра послали бы отечественный флагман на дно.
Вот сейчас Андрюшкин, не ждя никакого приказа, обвязался верёвкой и спустился с верхней палубы по внешнему борту на узкий карниз, расположенный под пушечными портами. Для турецких канониров он был как жук на мягкой подушечке, которого нужно лишь пришпилить булавкой – и будет хороший экспонат в коллекцию натуралиста.
Щепа от бортов летела во все стороны, секла его не хуже картечи. Раскалённое железо с воем рвало обшивку.
Смерть ходила около ходуном.
Андрюшкин под этим огнём безмятежно, как будто бы никакого боя и не было, дождался, в то время, когда ему спустят заряды, снарядил ими все заклинившие на лафетах орудия, и вторым уже выстрелом канониры с «Азова» каким-то чудесным образом угодили в крюйт-камеру турка. Османский фрегат торжественным фейерверком разнесло по всей бухте, Андрюшкин же, возвратившись на палубу, в первую очередь огрел матроса, что сдуру полез к нему обниматься вместо того, дабы поливать из ведра, как было приказано, тлевший от вражеского огня настил.
Завершив собственный рассказ об отчаянном бесстрашии боцмана, Невельской посмотрел назад и взглянуть в сторону трапа, что вёл на верхнюю палубу. Но князь очевидно не торопился покидать трюм.
– Какая необычная история, – задумчиво сообщил он. – И какой необычный человек… Не смотря на то, что, помнится, матросов он бил вправду весьма жестоко…
Но, вы понимаете, Геннадий Иванович, слушая вас, вот эту его conception о нераздельности всего сущего до момента рождения и по окончании смерти, понимаете ли, о чём я поразмыслил?
– Никак нет, Константин Николаевич. О чём же?
– Я поразмыслил, что это очень многое растолковывает.
– Что, к примеру?
– Ну… Потребность человека в любви.
И не только в любви – кроме того в обычной дружбе… Не потому ли нам отвратительно одиночество, что в глубине души мы не хотим быть отдельными существами? Отдельными друг от друга.
Что в случае если мы нечайно скучаем по тем временам, в то время, когда все мы были единым целым – тем самым морем, например, о котором толковал данный ваш необычный боцман? Вы не вспоминали об этом?
– Не приходилось, Ваше Императорское Высочество. Мне думается, нам пора наверх. Не так долго осталось ждать к обеду свистеть будут.»
Михаил Делягин о роли общаков в работе ЦБ
Поездка на Восток
