Один век александра исаевича
— Александр Георгиевич, «Один сутки Ивана Денисовича» вы просматриваете не только в столичных театрах, но и в глубинке. Как реагирует публика на это произведение?
— Прошел год, как Солженицына нет с нами. Но интерес к его творчеству, наоборот, растет. Умер великий автор, повлиявший на ход отечественной истории.
Мне думается, лишь на данный момент люди начинают осознавать значение данной потери. Так как у нас в Российской Федерации сперва травят, ссылают, убивают. Позже возвращают, просят прощения и восхваляют.
Александр Исаевич был одним из немногих, кто уничтожил эту традицию. По окончании возвращения в Россию он сохранял твердость в собственных оценках, продолжая полемику с властями.
Каждое его произведение — важный исторический документ, требующий, мне думается, большего внимания и в столице, и в провинции.
— Вашей семьи история ГУЛАГа коснулась?
— К счастью, нет. Данный репрессивный каток прошел стороной. Но я замечательно не забываю, как из ссылки возвращались привычные своих родителей. Они приходили в отечественный дом.
Их провожали в столовую с абажуром, усаживали за круглый стол. А меня уводили, дабы я не определил лишнего. О чем они говорили, могу лишь догадываться.
Да, еще одна примета того времени — в домашней библиотеке я обнаружил книги. В том месте чернилами были зачеркнуты имена Троцкого, Зиновьева, Берии и других, кого сначала восхваляли, а позже внезапно объявляли врагами народа.
Возможно, так родители подстраховывались. На всякий случай.
— Бывшие узники на спектакль приходят?
— Значительно чаще мне звонили приятели и друзья, просили заказать билеты для их детей. А настоящий бывший узник за кулисы зашел всего лишь один раз.
Он лишь кивал головой, из-за чувств не имел возможности сказать ни слова. Благодарила лишь его пожилая супруга.
От нее я определил: мужчина сидел в том же лагере, что и Солженицын, и был с ним знаком.
Такая же история случилась практически два дня назад в «Современнике». Мы с Валентином Гафтом сыграли спектакль-гротеск о отечественном поколении. У служебного входа нас ожидала пожилая дама. Она расплакалась.
А по окончании паузы поведала о том, что живет в Америке. Приехала в Москву, приобрела в кассе билет на спектакль Гафта и Филиппенко, кроме того не зная, о чем он. А семь дней до спектакля она провела в архивах КГБ.
Просматривала в том месте дело собственного отца, что стал жертвой сталинского террора. Поверьте, такие встречи посильнее любых рецензий!
Они на долгое время остаются в эмоциональной актерской памяти.
— В то время, когда в первоначальный раз вы прочли Солженицына?
— В первой половине 60-ых годов двадцатого века. Мне было всего девятнадцать.
В издании «Новый мир» вышла повесть «Один сутки Ивана Денисовича». не забываю собственный чувство — как будто бы открыли форточку и разрешили войти в помещение свежий ветер. Само собой разумеется, я тогда не до конца осознавал, как эта повесть повлияет и на меня, и на многих вторых.
На всю землю!
— Я знаю, что Александр Исаевич не обожал, в то время, когда его произведения ставили на сцене…
— Он очень настороженно и весьма пристально относился ко всякого рода инсценировкам. Я в первый раз заочно познакомился с ним в 2001 году.
Тогда канал «Культура» планировал снять моноспектакль «Случай на станции Кочетовка». Согласование экранизации шло продолжительно.
Было нужно разрешить войти в движение связи всех моих друзей и привычных. В итоге разрешение было получено с последней фразой: «Уменьшайте, но не дописывайте!»
— «Один сутки Ивана Денисовича» вы выполняете третий год подряд. Как он показался в вашем репертуаре?
— Это случилось как чудо. Ключевую роль сыграл его величество случай.
Раздался звонок из Библиотеки зарубежной литературы. Мне внесли предложение участие в некоем мероприятии: отечественная и чикагская библиотеки обсуждают одну книгу.
Сперва был Фолкнер, а сейчас читатели выбрали «Один сутки Ивана Денисовича». В последние вечера Александр Исаевич отвечал на вопросы юных американцев. Ну а мне внесли предложение почитать главу из его книги. Не долго думая, ответил, что готов.
Тут же позвонил Давиду Боровскому — блестящему театральному живописцу. Мы договорились о встрече, и в одну из ночей она состоялась. Мы с ним были привычны еще по работе на Таганке. Решили просматривать все произведение — от начала до конца.
Он задал вопрос, нужен ли мне стол. Я ответил: «Нет».
Так как Иван Денисович как поднялся в 5 часов утра, так и не присел до самого отбоя. И лишь в конце эта фраза Солженицына: «Засыпал Шухов, в полной мере удоволенный…
Прошел сутки, ничем не омраченный, практически радостный».
И вот что Давид придумал. На сцене — огромная карта ГУЛАГа с обозначением лагерей, рассыпанных по всей территории СССР. А рядом — табуретка, бутылка из-под кефира.
В ней — букет из трех колючих проволок. Давид планировал добавить и другие подробности, у нас с ним была назначена встреча. Но увы: эта дата совпала с его поминками… Год спустя, уже на сцене театра «Практика», я продолжил трудиться с его сыном Александром.
И он мне придумал страно правильную и верную световую партитуру. Она вносит в спектакль необходимое напряжение, а мне дает наслаждение от работы.
— Солженицын видел ваш спектакль?
— К сожалению, нет: уже был болен. Но возвратимся к началу.
Вечер в Библиотеке зарубежной литературы прошел с успехом. В первом ряду сидела его супруга Наталья Дмитриевна. По окончании спектакля мы продолжительно с ней разговаривали.
Нескончаемая ей признательность!
— Получается, что автор был знаком со спектаклем по ее рассказам…
— Да. Позднее Наталья Дмитриевна передала мне от него книгу с автографом: «Александру Георгиевичу Филиппенко — попутного ветра!» Позже она еще неоднократно наблюдала «Один сутки…» и делала весьма правильные замечания.
Ну, к примеру, «меньше графики, Александр, больше акварели. У Шухова нет готовности к восстанию.
Внутреннее смирение, но при глубоком эмоции преимущества. Такое «негромкое преимущество», ковыль клонится, но не ломается».
Я лишь отшучивался. Сказал, что отечественный ректор Щукинского училища Борис Евгеньевич Захава поставил бы за это зачет по режиссуре.
— Пара раз с этим произведением вы выступали в лагере за колючей проволокой…
— Вы имеете в виду мемориальный музей-лагерь «Пермь-36»? Когда спектакль показался в моем репертуаре, мне вправду позвонили из Перми и попросили приехать к ним. Это был последний лагерь, где сидели советские политические заключенные. Лишь кустики на территории стали погуще.
Взошли кроме того какие-то бледные цветочки… Чем-то это напоминало мой пионерский лагерь 1950-х годов.
Но посмотрел чуть дальше — башни, колючая проволока, казармы, настоящая пилорама… В этот самый момент же сцена, которую соорудили специально для выступлений и конференций.
Это ни с чем не сравнимое чувство! Я просматриваю: «А от башен дальних на протяжении территории хо-го какое количество топать!..» Поднимаю руку, и она совершенно верно показывает на настоящую башню, на которой еще сравнительно не так давно находились надзиратели и на которую наблюдали политические заключенные.
А на данный момент Филиппенко просматривает на сцене в зоне Солженицына! Вот какие конкретно «сцепления»!
— Театр политический и театр настоящий сомкнулись…
— Я предполагал такую обстановку. И для этого ощущения два раза ездил в Пермь. В Москве спектакль идет в театре «Практика».
В финальной сцене, в то время, когда прожектор подсвечивает карту ГУЛАГа, я выхожу в зал и совместно со зрителями наблюдаю на карту. Ни при каких обстоятельствах не требую и не прошу, но постоянно вижу, что зрительный зал поднимается, как при минуте молчания.
— На ваших спектаклях большое количество молодежи. Как она реагирует?
— Я намерено задавал вопросы у моего хорошего привычного (он привел дочь и жену). Дочь позже сказала: «А не все так, как бабушка с дедушкой говорили».
Мой товарищ пояснил: родители его дожили до наших дней, и сталинский террор их, к счастью, не коснулся. Но основное, что потрясло его дочку, — в то время, когда к карте ГУЛАГа я положил цветы, каковые подарили зрители.
Дочка ему заявила, что это был самый сильный эмоциональный момент, как словно бы это цветы ото всех, кто пребывал в зале. С одной стороны, как дань памяти. А с другой — как просьба забыть обиду, в случае если сможете…
И, помолчав, еще добавила: «Жить сейчас нереально без того, дабы не знать, как тогда было».
Время от времени по окончании спектакля я просматриваю еще из Солженицына: «Через робость отечественную пускай любой выберет — остается ли он сознательным слугой судьбы либо пришла ему пора отряхнуться честным человеком, хорошим детей и уважения собственных, и современников!»
Михаил Делягин о роли общаков в работе ЦБ
Класс доктора наук Юрия Исаевича Янкелевича 1989
